— Нулевой кровоток. Готовьтесь к экстренной операции. Ваш ребенок страдает. — лишь краткие, режущие слух фразы. На уговоры и успокаивание просто нет, такого ценного сейчас, времени.

Я взяла телефон и непослушными пальцами набрала последний входящий вызов:

— Ты далеко уехал? Возвращайся. Мы рожаем.

От проникающих прямых лучей солнца операционная была еще более ослепляюще белой. Вокруг меня суетились люди и что-то напряженно собирали, складывали, надевали, переговариваясь между собой лишь единичными словами. Сколько их было, я не знаю. Много. Они меняли местоположение ежесекундно. Лишь один среди них был спокоен и целенаправленно двинулся ко мне:

— Сколько лет? Вес? Возраст? – с ярко выраженным западно-украинским акцентом спросил меня светлый мужчина старше среднего. Когда-то он был рыжим, но выцвел в силу возраста. У них именно так и бывает вместо седины.

Я вдруг осознала, что все вокруг происходит на столько стремительно, что у врачей просто не было времени ознакомиться с моей обменной картой. Хотя лично для меня время тянулось как жвачка.

— Когда ты последний раз ела?

— Час назад, пирожки с вишней.

— Час назад? Ты чем думала?

— Да я к вам и не собиралась, вроде бы. Нам рано еще. Только 31 неделя. Меня переводом на скорой помощи привезли, после контрольного УЗИ.

— К нам просто так не привозят. Аллергия есть?

— Нет. Только одна особенность – слишком мнительная и теряю сознание от одной мысли о крови.

— Нужно было раньше думать, а не есть час назад. А так, никакого общего наркоза, только эпидуральная анестезия – я не нашлась что ответить. Откуда я могу знать что можно, а что нельзя перед операцией? Тем более, что рассчитывала на сохранение.

Время замедлило свой бег и секундная стрелка еле ползла по циферблату. Круг. Белый потолок.  Белая плитка. Голубые халаты. Напряженность в воздухе. Еще круг. Я старалась не думать о происходящем.

— Ты как? – подошел все тот же светлый. Казалось, только ему и есть до меня дело.

— Если честно – хреново. В глазах темнеет.

Он взял меня за руку и что-то сказал медсестре. Та тут же навесила на капельницу еще пару пакетов. Сколько их в меня тогда влили, не знаю. Я смотрела на часы. Круг. Еще круг.

16-45 слабый детский крик:

— Поздравляю, у тебя мальчик – все тот же светловолосый. – А вы кого хотели?

— Мальчика. Старшие дети ждут братика.

— Придумали имя?

— Да, Илья. Илюша. С ним все хорошо?

Где-то далеко в коридоре послышался голос мужа. Его не пустили в операционную, но он все это время был рядом, пусть и за стеной. А спустя час, муж слал мне из детской реанимации фотки нашего сына в большой для него белой шапочке, в которой он был похож на маленького гномика… А каждый вечер затем звонил мне по видео со старшими детьми:

— Мама, покажи братика. Ой, какой он маленький. Ой, какой он миленький. А когда мы сможем его увидеть?

Каждый день я плакала рядом с новорожденным сыном в палате второй линии выхаживания преждевременно рожденных деток. Однажды ко мне подошла заведующая:

— Чего ты постоянно рыдаешь? Над живыми не плачут. – не помогло.

— Извини, не хотели тебе говорить. Ты кормишь, а Илюше нужно материнское молоко. Но я устал. Я не успеваю. С твоим папой плохо. Под вопросом ставят рак легких. Он сейчас тоже в больнице. Хуже всего, что он безразличен как-то – в этот день я рыдала вдвое больше.

— Привези его к нам. Можно же? Возможно, он никогда не увидит внука.

И муж привез. Договорился с врачами и привез. Деда к внуку.

— Какой маленький. Привет, внучок.

— Ничего, он еще ого-го каким козаком вырастет. Будет деда в лысину целовать – я пыталась шутить, но слезы предательски сдавливали горло.

— Конечно, вырастет. Весь в папу же. Метра два будет ростом, не меньше. Значит, буду жить, чтобы увидеть – и в глазах у папы появился блеск жажды жизни. Он загорелся мыслью увидеть, как растет его внук.

— Мамочка, у вашего сына остановилось сердце. Мы пытаемся запустить. Уйдите, чтобы не видеть – и я ушла. За дверь реанимации, в которую нас перевели два дня назад. Муж только полчаса как уехал за новой порцией лекарств.

Я стояла у двери, рассматривала нарисованных там птичек и сползала по стене от бессилия.

«Нет, так нельзя. Он не должен чувствовать, что я падаю духом» — я ушла на лестничную клетку. Все также светило солнце. Цвели каштаны. Сидели на лавочках люди. И вот только белый голубь поднялся вверх в небеса. В тот момент я все поняла…

— Онкология вашего отца не подтвердилась. Сердце слабое, но жить будет. Пока будет.

Мы с мужем вдвоем забирали папу из больницы. Сели в машину.

— А где маленький?

— Плохо. Все плохо, пап. Завтра похороны.

Он плакал всю дорогу. Плакал и курил. Одну за другой. И тут же пропала та самая искорка в его глазах. Больше я её и не видела.

Когда мы выезжали от кладбища, прямо перед машиной взлетел белый голубь.

Когда мы выезжали от кладбища через девять месяцев после похорон папы рядом с внуком, с машины взлетел все тот же белый голубь, оставив свое перо под дворником на лобовом стекле. Я его храню в шкатулке, рядом с метрикой о рождении.

Мои старшие дети никогда не видели братика…

Мои дети больше никогда не увидят дедушку…

Возможно, я когда-нибудь пересилю страх перед иголкой и  сделаю тату на левом предплечье. Сердце, как было у моего папы. С внутренней стороны – белого голубя, который взлетал во время реанимационных действий. И где-то под ними потерянное перо…

© 2020 — 2021, Iryna Selyutina. Все права защищены.